Под светом луны, на склоне величественной и безжалостной горы виднелись два силуэта. Вряд ли, можно сказать, что это были люди. Скорее мимолетные видения, складывающиеся из танца и бега тысячи снежинок. Они то являлись и становились четче, то полностью растворялись в снежной круговерти.
- Сегодня неплохая погодка! Да, Эндрю? Может, прогуляемся до вершины?
- Не… После вчерашнего снегопада, да и ветер у вершины сильный. К тому же группа Дена поднимается сегодня.
- Сколько ты уже не ходил наверх? Пару месяцев или больше?
- Где-то так… Да и не предел это для меня. Рано или поздно все равно потащусь опять свой флаг втыкать.
Эндрю взобрался на ближайший покрытый снегом валун и протянул раскрытую ладонь к небу.
- Взять бы сгрести эти звезды, да швырнуть в рожу тому, кто нас тут держит!
- Да, ты прав! Ты с тысяча девятьсот двадцать четвертого здесь маешься? Надоело уже поди, таскаться наверх? Ты вот как думаешь, мы в аду или в раю застряли?
- Мы с тобой, брат, застряли на этой чертовой горе! И отпускать она нас, видимо, не собирается. С одной стороны, мы явно в раю, так как можем восходить хоть каждый день, да так, что до самой вершины! Я при жизни за такую возможность бы жизнь свою отдал. Прям парадокс какой-то! – ухмыльнулся Эндрю. – Да к тому же никто из живых уже не побьет мой рекорд по количеству восхождений. А с другой стороны, стоишь тут и смотришь, как погибают такие же, как мы. Где-то по глупости и ошибке, где-то просто по воле случая: замерзают, ломая конечности. Смотришь как не разлагаются их тела, становясь ледяными скульптурами, «украшающими» склоны этой проклятой горы. Но самое страшное, это когда кто-то умирает у тебя на глазах, а мимо проходят живые… И даже смерть ближнего не может остановить их, идущих к вершине. Смотришь на все это, стачивая зубы до десен, а сделать ничего не можешь… Тут уже скорее сплошной ледяной ад получается. А мы в нем сгораем в морозной агонии. Так что, гора наша и Господь, и дьявол в одном лице, набирающий из таких как мы себе легионы!
- Вот это ты загнул!.. Из тебя ведь редко можно слово вытянуть. То стоишь молча, пялясь в небо, просвечиваемый звездами, то прешься, как проклятый, на вершину, и тоже молча!..
Почти под самой луной группа Дена очередной раз водрузила на вершину Эвереста свой призрачный флаг. На черном небе ярко мерцали звезды, а внизу, ловя их свет, блестел и переливался снег. И было ощущение, что звезды в один миг обсыпались с неба и превратились в море с застывшими белоснежными волнами. А многие люди еще долгие годы будут жертвовать свои жизни ради мечты: оказаться на гребне самой высокой из этих волн.

По состоянию на 4 декабря 2017 года (с 1921 года) официально погибшими на «крыше мира» считаются 288 человек. Из них 173 иностранный альпинист и 115 шерп(местный народ).
В 1924 году состоялась британская экспедиция на гору Джомолунгму, в составе которой были Джордж Меллори и Эндрю Ирвин. Последний раз их видели за 300 метров до рокового пика, после чего альпинисты скрылись за окутавшей их облачностью. С тех самых пор их больше не видели. Только в мае 1999 года было обнаружено мумифицированное тело Меллори, вмерзшее в камни на склоне. Тело Эндрю Ирвина найти не удалось.

Каждый. Проклятый. День.

Я хожу за тобой по этому безрадостному дому.

Мимо хитрых ловушек, мимо сложных печатей – шаг в шаг, по пятам, по смрадным следочкам… вздыхаю игриво, касаясь языком. От тебя пахнет страхом, от тебя несет смертью – почти не спишь и мало ешь, ведь белый рис тебе кажется горьким, ведь жирный карп тебе кажется жестким – брат с разорванным горлом отдыхает в спальне, мать-самоубийца хлопочет на кухне, болтая головой на сломанной шее… ты слышишь, что они говорят? Ты их видишь?

Надеюсь, что видишь. Надеюсь, что помнишь.

Потому что я в этом размытом пепельно-сером мире продолжаю четко видеть только тебя.

Твою исхудавшую спину – выпирающие позвонки не спрячешь даже под тяжелыми одеждами, расшитыми символами удачи и процветания. Твои иссохшие ладони и по-паучьи тонкие пальцы – они с трудом удерживают даже резные палочки для еды, но ты все равно никому не позволяешь прислуживать тебе за обедом. Твои поблекшие волосы, небрежно заколотые золотыми гребнями – краем уха я слышал, как визжала служанка, ночью встретившая тебя в пустом коридоре, как по поместью поползли слухи о неупокоенном призраке прошлого господина, на смену которому из глуши притащили его отосланного подальше брата-смутьяна, головную боль всей благородной семьи. Я улыбался, слушая эти россказни.

Интересно, улыбался ли ты?

Или в очередной раз вздрогнул, мимолетно ощутив на себе мой внимательный взгляд?

Ты ведь знаешь, что я всегда рядом, мой хозяин. Мой господин. Мой создатель. Я никогда не приближаюсь к тебе спереди, со стороны лица – мне хватило времени, чтобы хорошо его запомнить за те несколько дней, что мы провели на пустующем заднем дворе, где ты сидел, обхватив колени, пока я грыз землю и ломал зубы, стараясь дотянуться до тарелок с едой. Утоптанная земля вокруг моей головы дышала летним палом – помню ощущение сухой пыли в ноздрях и ее вкус на языке, вывалившемся из пенящейся пасти. Помню жужжание круживших надо мной мух и твое тихое бормотание… ты повторял одну и ту же фразу, одну и ту же:

– Твоя боль – ничто по сравнению с моей. Твоя боль – ничто по сравнению с моей. Твоя боль…

Пока я тебе не поверил.

Пока на третий день, когда мир уже окрасился в тускло-серый, вот-вот готовящийся смениться совершенной чернотой, ты не отрубил мне голову, после чего я пролетел по воздуху и шлепнулся прямо на ближайшее блюдо, тут же начав конвульсивно хватать челюстями прокисший рис и кишащее опарышами мясо. Есть, есть, есть! – больше я ни о чем не думал, и на вкус пищи мне было плевать, так что, уже отделившись от последнего куска собственной плоти, я продолжал набивать свое призрачное брюхо, пока все выставленные на земле тарелки не опустели, а новоявленный Инугами-моти не прошептал мне, скулящему от голода, что за очередную порцию еды придется сначала поработать…

Ты доволен, хозя-яин? Я ведь нашел его. Я перекусил ему глотку.

Твоему спящему брату-близнецу, наивному дурачку с ласковыми глазами. Знаешь, как он кричал перед смертью? Как скреб пальцами по полу, сдирая ногти до костей? Человек, не сделавший в жизни ничего плохого, тайно отсылавший тебе деньги, любивший тебя, не смотря ни на что…

А ты убил его за это. И теперь, хозя-я-яин… хи-хи-хау-ау-у!

Я убью тебя. Я сожру тебя. И только тогда, быть может, успокоюсь.

Не сразу, не быстро – по пятам, по влажным от пота следочкам я буду ходить за тобой, следить за тобой, нависать над подушкой, спуская до шелковых простыней прозрачные нити слюны. Я злее лисы и хитрее тануки – зови еще экзорцистов, шаманов, монахов, пусть читают молитвы, ставят барьеры! – я вернусь, мой хозяин, мой враг, моя пища!..

И буду ходить за тобой по этому безрадостному дому.

Каждый. Проклятый. День.

Инугами (яп. 犬神, «собачий дух/бог») — демонические псы в японской мифологии, чаще всего — шикигами, фамильные духи, создаваемые из живых собак посредством ритуального убиения. Это мощные, страшные и свирепые духи, способные в бою заменить сотню воинов, поэтому только полностью подготовленные Инугами-моти могут контролировать своих сверхъестественных зверей — в противном случае, в отместку за мучительную смерть, инугами может убить хозяина, завладеть его телом или же просто таскаться за ним всю оставшуюся жизнь, пока он не сойдет с ума.

Вот и всё.
Алексей устало привалился к твёрдой стене небольшой пещеры. Всё вышло просто и глупо. Вот засада - "духи" повалили из всех щелей, хотя ещё минуту назад разведгруппа прочесала весь скальный карниз, вот взрыв - мину поставили не на узкой дороге, а чуть левее, ближе к отвесному краю горы, так, что бы взрыв вызвал обвал, да и придавил конвой и группу сопровождения. "А ведь ловушка была очевидной. - думал солдат. - Узкий проход - есть, скалы с бесчисленными пещерами и тропами по обе стороны - есть, а ещё есть дорога - извилистая и вся на рытвинах". Но кто-то в высшей ставке решил, что "ребята пройдут" и послал конвой и группу сопровождения, в которой был и Алексей Кузнецов, Гвардии сержант, по этому маршруту.
Перед глазами солдата снова всплыла картина этого короткого боя. Огненный клубок трассеров, головная машина колонны рвёт вперёд, а потом оглушительный взрыв. "Урал" подпрыгнул и превратился в пылающий шар. Следом за взрывом, перекрывая грохотом выстрелы, вниз поехала добрая часть скалы. Капитан что-то орал в рацию. Кузнецов тогда, действуя скорее механически, чем осознанно, отбежал к ближайшему придорожному валуну, укрылся от града мелких, острых камней и дал несколько слепых очередей вверх, в сторону "душманов"... А затем, словно скалам надоели суетящиеся вокруг люди, весь карниз задрожал и рухнул, забрав всех - и "духов", и солдат. Сержант толком не помнил, как успел проскочить в едва заметную расщелину в горной породе. Не помнил он, как добрёл к этой пещере. Голова раскалывалась, в глазах всё плыло. А потом он просто выключился. В отключке, правда, он пробыл недолго, около пятнадцати минут. Из забытья его вырвали громкие голоса на знакомом, но всё ещё непонятном языке. Чуть выглянув из своего укрытия, он увидел внизу группу мужчин в чалмах и с автоматами. Они столпились у завала и, размахивая руками, что-то кричали. "Что ж вас всех-то не забрало?" - подумал сержант.
Оставалось только досадовать потому, как выходило, что Алексей влип - путь из пещеры он знал только один, тот который вёл вниз, к завалу и толпе "духов". Пройти из пещеры по карнизу или вверх по скале не получится - края слишком хрупкие и неровные. Принять бой тоже не выйдет - всё, что было у Кузнецова одна неполная смотка - сорок, может сорок пять, патронов. А гранаты остались в кузове раздавленного "УАЗа". Тем временем, люди у завала что-то решили. Часть осталась двигать булыжники, другая часть двинулась вдоль края дороги, осматривая скалы. Сидеть и ждать смерти сержанту не хотелось, но как он не старался, толковых мыслей в голову не шло. Медленно, холодными тисками сдавливая внутренности, подступал страх...
- Чего расселся, боец?
Голос был неожиданным, как взрыв бомбы. Алексей резко дёрнулся, сдирая кожу на локте, и направил дуло автомата во тьму пещеры.
- Кто ты? - севшим от испуга голосом, спросил Кузнецов.
- Да опусти ты ствол, сержант. Свои тут, свои. - Из темноты на свет вышел крепкий, высокий человек в пыльной "горке". На Алексея смотрели весёлые, искрящиеся глаза. На небритом, слегка морщинистом и перепачканном лице здоровяка играла улыбка. В руках он держал автомат, перемотанный такой же пыльной, как и его одежда, тканью. На форме не было никаких опознавательных знаков или знаков отличия, но на "духа" человек не походил.
Алексей нахмурился.
- Я спросил, кто ты? - повторил он свой вопрос.
- Майор Константин Стрельцов, разведка, позывной "Барс". - ответил незнакомец. - Опусти ствол, а? Не люблю, когда в меня целятся.
Сержант прикинул и опустил дуло автомата. "Хотел бы меня убить, выстрелил бы из темноты и вся недолга". - подумал Алексей.
Разведчик кивнул и улыбнулся ещё шире.
- Ну, сержант, а тебя как звать?
- Алексей... Алексей Кузнецов.
- Лёха значит? Ну, Лёха, не повезло тебе и твоим ребятам. Живых там не будет... Засаду вам бородачи устроили. Рация есть?
- Нет. Две было, обе теперь под камнями.
- Хреново, потому как у меня тоже нет. Но сидеть не будем. Рано или поздно вон те грубые парни, что внизу, найдут эту пещеру, а ты, я думаю, пока что не горишь желанием с ними повоевать.
- Навоевался на сегодня.
Барс негромко хохотнул и осторожно выглянул за край проёма пещеры, осмотрелся, затем обернулся.
- Фонарик хоть есть?
- Маленький только.
- Сойдёт. В общем, слушай, сержант. Знаю я тут один проход... Но напоследок надо гражданам тунеядцам, террористам и просто плохим людям загадать загадку. Найди-ка камешек поувесистей. Алексей удивился, но принялся шарить по полу пещеры. Мгновение спустя его ладонь наткнулась на солидных размеров голыш. Кузнецов показал его разведчику.
- Угу, то, что надо. Гранаты далеко метаешь?
- Ну, так...
- Угу. Короче, видишь на скале, что через дорогу, кусок карниза висит?
- Вижу.
- Вот, постарайся в него булыжником попасть.
- А если?..
- А ты постарайся, сержант. - майор снова улыбнулся.
Кузнецов поудобнее сжал камень в руке, глянул на разведчика - тот одобряюще кивнул - и, что было силы, запустил булыжник в противоположную скалу. Попал он в цель или нет, сержант не увидел, зато увидел, как уцелевший кусок скальной породы сорвался вниз, на головы копавшимся у завала боевикам. Снизу донеслись громкие вопли и ругань.
- Ну, вот. - Барс снова негромко хохотнул. - А ты "а если, а если". Запомни, сержант, если что-то можно сделать, не рассуждай, а делай. А теперь пошли, пока наши бородатые друзья не поняли, что к чему.
С этими словами разведчик скрылся в глубине пещеры. Алексей поспешил за ним, нырнув в темноту. Барс двигался так тихо, что Кузнецову оставалось только подивится, как такой большой человек, производит так мало шума. "Учат их этому, наверное. Разведка всё-таки". - промелькнуло у него в голове. Спустя минут десять спусков, подъёмов и поворотов по узким пещерным коридорам они вышли на небольшую площадку, чуть севернее самой высокой точки скального хребта. Вечерело и становилось холодно.
- Тут есть прямая тропа, параллельно склону. - Разведчик указал рукой на едва заметную пыльную полоску, тянущуюся вдоль отвесной стены. - Пойдём быстро и к утру ты будешь на базе.
- Слушай, ты все местные тропы знаешь? - не сдержал удивления Алексей?
- Не все, но многие выучил. Я тут с начала войны. Ну, двинули.
Шли чуть пригнувшись. Разведчик шёл уверенным шагом, сержант же вжимался в скалу, пообещав себе не смотреть вниз. Скоро тропинка вывела их к небольшому пещерному проходу, и снова началось, казавшееся бесконечным, путешествие по пещерным коридорам. Иногда Барс жестами показывал, где нужно пригнуться или двигаться особенно тихо, а где пробираться по переходам быстрыми перебежками, что бы не возбуждать у "духов", как пошутил разведчик, огнестрельного интереса. Несколько раз он останавливал Алексея резким жестом, указывая на едва заметную растяжку, на которую, как сам себе признался сержант, он непременно бы наступил.
Когда солдаты выбрались из пещеры, была уже ночь. Полная Луна залила светом небольшую песчаную равнину. Алексей остановился, обернулся - только теперь он сообразил, что они прошли длинный хребет скал насквозь, минуя все ловушки и посты. Барс, стоявший рядом, хмыкнул.
- Ну, так. Большая часть пути пройдена. Пересечём равнину, за ней небольшой перевал и ты на месте.
- Голова ты, товарищ майор.
- А то. Слушай, теперь надо...
Он замолчал, а потом резко обернулся, вскидывая автомат и выкрикивая приказ. Алексей машинально повторил его движение, давая очередь навскидку. В проходе, из которого они только что вышли, появился худой, одетый в грязные одежды, мужчина с чалмой на голове и спутанной седой бородой. В руках, он сжимал "трёхлинейку". Очередь сержанта, скосившая боевика, эхом разнеслась по залитой лунным светом равнине.
- О, брат, вот теперь дёру. - сказал разведчик. С этими словами они пустились бежать через равнину во всю прыть. Кузнецов едва поспевал за быстро и бесшумно бегущим Барсом. За пару минут они пересекли добрую половину равнины, а потом у Алексея стало сбиваться дыхание. Он забыл, что уже несколько часов ничего не пил и не ел. Побитое тело заболело так, что дальше бежать он просто не смог. Бессильно привалившись к серому валуну, сержант сполз на песчаник. Майор подошёл к нему, незапыхавшийся и невзмокший.
- Гренадёр ты ничего, а вот спринтер так себе. - Барс улыбнулся широкой улыбкой. - Вставай, боец, хоть в шаг, хоть в бег, да хоть ползком, а до рассвета нам надо к перевалу.
- Отды... Отдышусь только. И двинем.
Переведя дух, Алексей опёрся о приклад и с трудом встал. Майор кивнул. Дальше не бежали - шли молча.
***
Утром оба солдата, миновав перевал без приключений, вышли к проезжей дороге. Дойдя до поворота, майор неожиданно остановился.
- Тут, пожалуй, расстанемся, сержант. Протопай километр вверх по дороге, там база. Как прибудешь, доложи в штаб. Они ещё не знают, что случилось с вашим конвоем. Когда будешь рассказывать, как выбрался, говори, что сам.
- Как, майор? Я ж тебе головой обязан! Ты меня спас! И почему ты не пойдёшь со мной?
На лице разведчика появилась грустная улыбка.
- Я не могу. Есть дела. Тебе нужно идти. И мне тоже. Бывай.
- Я же тебя не поблагодарил даже!
Справа раздался гул. Алексей обернулся посмотреть. Утреннее солнце резануло глаза. Прищурившись, Кузнецов увидел несущийся "УАЗ". Сержант повернулся обратно, что бы хотя бы поблагодарить своего нового друга, но тот исчез. Просто исчез.
- Майор! Барс!
В ответ была лишь тишина, нарушаемая гулом приближающегося автомобиля.

***
Гвардии сержанта Кузнецова сразу отправили в санчасть. Туда же пришли люди из штаба - капитан Сидейкин и полковник Макаров. Им Алексей подробно рассказал о случившемся - как конвой обстреляли со скал, как взорвалась головная машина, как рухнул скальный карниз, как он чудом успел увернуться от обвала. Дойдя до того места, где в пещере его нашёл майор Стрельцов, он думал сказать, как велел Барс, но не смог...
- Товарищ полковник, конец бы мне в той пещере был. Не доложил бы я ничего. Вытащил меня оттуда майор Константин Стрельцов. Позывной у него "Барс". Он меня через пещеры провёл, в обход всех постов "духов", к дороге вывел, а потом...
Тут Алексей заметил, что у капитана лицо стало бледным, а полковник нахмурился.
Наступила гнетущая тишина.
- Ничего не путаешь, солдат? Уверен, что именно он тебя спас?
- Так точно, товарищ полковник. Уверен, как в том, что вижу Вас перед собой.
- Встать можешь?
Алексей опустил ноги с кушетки на пол. Каждая клеточка тела заныла от боли.
- Могу, товарищ полковник.
- Капитан, сообщи в Главное. А ты боец... Пойдём-ка со мной.
Они вышли в коридор санчасти и направились в западное крыло. Шли молча, шли медленно. Миновав несколько дверей, вошли в слабоосвещённую комнату, где на столах, в холоде, накрытые белыми холстинами лежали погибшие солдаты. У Алексея по спине пошли мурашки и засосало под ложечкой. Полковник подошёл к одному из укрытых белой тканью солдат и чуть отвернул край полотна. Кузнецов посмотрел полковнику через плечо и его проняла дрожь. На столе лежал майор Стрельцов - закрытые глаза, бледное , небритое, чуть морщинистое лицо с едва заметной улыбкой. Сержант онемел, все слова, что были до этого в голове, разом застряли в горле, перехватило дыхание. Полковник вздохнул и аккуратно закрыл тело майора холстом, затем, словно ему тяжело давалось каждое движение, повернулся к Алексею.
- Его вчера привезли, за двадцать минут до вашего отбытия в составе конвоя. Он заслонил собой товарища от пули. Умер не сразу. Напоследок успел сказать, что всегда будет защищать своих. Выходит, выполнил обещание, а? Что скажешь, сержант?
Алексей, наконец, продохнул, на секунду зажмурился, вспомнил то важное, что не успел сказать, стиснул зубы, а потом ответил:
- Что скажу? Спасибо скажу. Большое спасибо.

О том, что ждет душу после смерти тела, старательно рассказывают все религии мира, попеременно обещая райские кущи и пугая страшными карами. Обычный принцип кнута и пряника, скучный и используемый всеми, кому не лень, но от этого не менее действенный. Но никто не предупреждает о том, что если душа по какой-то причине, полной глубокого смысла, или просто по глупому стечению обстоятельств, застрянет между мирами, всё, что ей остается это скука.
Примерно об этом размышлял призрак старой водокачки, как его назвали падкие до сенсаций репортеры. Про неё ходили страшные рассказы, старательно выдумываемые местными жителями, например о том, что еще до войны один сантехник пошел ремонтировать водокачку, да так и не вернулся, а когда его пошли искать, то из бака торчали только его ботинки, а рядом стояла сумка с инструментами, из которой выглядывал гаечный ключ. История обрастал подробностями в виде несчастной любовницы сантехника, несчастной жены сантехника, несчастного любовника жены сантехника и прочих страстей по личной жизни сантехника, которые к сути происхождения призрака имели примерно такое же отношение, как Папа Римский к яичнице. Но почему его местом жительства стала именно водокачка, призрак и сам уже не помнил. Может потому, что более удобные места уже все разобрали. На чердаке девятиэтажки поселилась сова с семейством, и громким уханьем мешала ему спать. Раскидистая груша летом собирала вокруг себя слишком много насекомых с жалами, а он с жизни не любил пчел и ос. Так что водокачка казалась не самым плохим пристанищем. Над головой имелась крыша, не капало за шиворот, а ветер задувал только если дул с востока. В общем призрак имел все основания быть довольным нежизнью, если бы не всепоглощающая скука. Поэтому он предпринимал периодические набеги на близлежащие скверы и дворики, издавая вопль в стратегически важные моменты, например, когда парочка собиралась целоваться или распить пузырек настойки боярышника. А лучшим днем призрак считал, когда удавалось добиться выпадения пузырька с разведенным спиртом с последующим разбиванием об асфальт: он был категорическим противником спиртного.
«А не начать ли мне писать мемуары…Вот издам, стану знаменитым, почитаемым призраком… Буду делиться с молодежью нежизненным опытом, давать наставления о лучших способах запугивания. А они будут сидеть, разинув рты, или что там у них, и говорить о том, какой я умный…»
Мысли призрака текли неспешно, потому что спешить ему было совершенно некуда. Когда впереди у тебя целая вечность и еще пара недель впридачу, торопиться как-то само по себе не получалось. К тому же он еще никогда не встречал себе подобных. Иногда он мечтал о неком привидении, с округлыми, приятными глазу формами, с которым было бы неплохо разделить уютный уголок под центральным вентилем, но мечты оставались лишь мечтами, к глубокому сожалению призрака. Так что он оставался один, с громкой соседкой-совой и летом осами на груше, норовившими залезть призраку за условный воротник.
А в небесной канцелярии шла сверка списков умерших и поступивших. Апостол Петр испил чаю из граненого стакана в затейливом подстаканнике с ангелочками и херувимчиками и рассеянно поставил его на свиток. По пергаменту расползалось мокрое пятно.
- А, что б тебя, - с досадой сказал почетный хранитель ключей и потряс пергаментом, в надежде его высушить. В том месте, куда попал чай, чернила поплыли, растворяя фамилию одинокого инженера, работавшего в небольшом конструкторском бюро при машиностроительном заводе, умершего в результате несчастного случая на производстве от упавшего ему на голову кирпича, который сдул восточный ветер с крыши старого заводского корпуса.
- Ну, бог с ним… - Петр затер след от подстаканника и вернулся к сличению списков. У него всё было строго, и он гордился работой своего ведомства, поэтому всё должно было как обычно пройти без сучка и задоринки. Поэтому, само собой, проверка не выявила никаких нарушений.
А где-то там, в старой водокачке, призрак свернулся в закутке под краном, сетуя на восточный ветер, и скучал в своей одинокой вечности.

Туман заполняет собой всё вокруг, искажая формы, приглушая цвета и звуки. Превращает знакомую реальность в выцветший зыбкий мираж. Клубится, стелется по траве, рваными клочками зависает на кустах, меняет очертания деревьев, заставляя их формы к о л е б а т ь с я, появляться и исчезать в этом текучем мире, похожем на сон. Тропка, виляющая между кочек у края верхового болота, через несколько метров утопает в этом молочно-белом ничто. То ли утро, то ли вечер... Невозможно понять. Время словно застыло и даже осенние листья не шелохнутся в глухой тишине.
Я... Что я? Где я? Пустота. Меня нет? Или есть? Я всё и ничего... Где кончается туман, и начинаюсь я? Или где кончаюсь я, и начинается туман, лес, болото... Не понимаю. Вырваться! Бежать! Но куда? Если я везде и нигде… Стоит мне подумать о любом месте в этом лесу, как сразу оказываюсь там. Или в нескольких местах одновременно. Тогда какая разница между «там» и «здесь»? Но кроме этого леса и болота, с чёрным глазом зарастающего озера в середине, я не знаю ничего. Сколько я тут нахожусь? Минуту? Вечность? А минута это - больше вечности или меньше? Не знаю, не помню. Тоска... Не хочу исчезать. У меня есть только Я, только самосознание! Не хочу раствориться в этом тумане окончательно! Пустота…
***
Кто здесь? Чувствую чьё-то присутствие. Шлёпанье шагов по влажной земле… Их трое, на тропинке... Приглушённые голоса… Приближаются. Или я приближаюсь? Вот они. Слышу обрывки разговора.
- Какого лешего мы сюда попёрлись?
- Ты сама хотела осмотреть древний сруб-домовину*, а теперь ноешь!
- В такую погоду? Ни зги не видно за несколько шагов и сыро, как в могиле!
- А когда? Завтра отпуск кончается, мы уезжаем. Ты будешь мозг мне выносить, что так и не сходили посмотреть на этот твой памятник древней культуры, из-за моей рыбалки. А теперь опять недовольная!
- Я реферат пишу и мне нужны качественные снимки к теме, а не размытое в тумане пятно! Могли ещё вначале недели сходить, при хорошей погоде!
- Да помолчите вы оба, брюзжите всю дорогу, как старая семейная пара! – раздался третий раздражённый мужской голос, - голова от вас болит уже!
Повисла тишина.
Люди... Это люди! Двое мужчин и женщина. Надо попросить о помощи! Выбраться вместе с ними от сюда! Пытаюсь позвать их, но не понимаю, как это делается… Стойте, я здесь! Они проходят мимо и удаляются. Не видят меня? Только женщина вдруг обернулась на миг, поёжилась, буркнув - «холодрыга», но тут же поспешила за спутниками.
Домовина... Говорили про домовину. Они идут туда? Зачем? Нельзя! Вдруг в сознании вспыхнула мысль, нет - приказ! Запрет, неопровержимый, не подлежащий оспариванию: «Да не посмеет никто из живых тревожить покой мёртвых». Звук бубна и гортанное бормотание на распев... Этот голос… Что это? Обрывки воспоминаний?
Мгновение и я - на заросшей малинником и крапивой поляне, в центре которой – груда обугленных брёвен и высокий, почерневший от копоти пень, похожий на гигантскую лапу птицы, вросшую в землю. Между зарослей угадывается двойной круг из замшелых валунов. Под мхом явственно вижу горящие знаки, нанесённые на камень... Энергия, пронзительная и болезненная, как укол раскалённой иглы, всполохом потянулась от знаков, ворвалась в моё сознание. «Да не посмеет никто из живых тревожить покой мёртвых» - фраза заполняет моё естество и не остаётся ничего, кроме этого запрета…
Чувствую приближение живых. Их ауры светятся мелкой рябью сквозь переплетения ветвей и стволов. Трое показались у края поляны.
- Ну вот и пришли, судя по карте. Тут должна быть эта твоя этническая развалина.
- Не может быть, покажи.
Путники столпились над картой и компасом.
- Да она сгорела, прикинь! Один пень торчит обугленный. И судя по этим зарослям уже давно, – сказал невысокий мужчина, окинув взглядом поляну.
- Проклятье, тащились такую даль, что бы сфотографировать груду головешек! Что я теперь покажу на презентации реферата? – женщина раздражённо вскинула руку ко лбу.
- За то таких фото точно не у кого не будет. Остались от избушки рожки да ножки. Копчённая куриная ножка! Ха-ха! Видимо баба Яга курила в постели, нарушая нормы противопожарной безопасности!
- Сожгла Яга свою избушку, теперь как бомж живёт старушка! Зверей пугая и людей лишь ножка прыгает за ней! Ха-ха-ха!
- Вам бы только поржать, да пожрать. Видятся копчённые ножки даже в пнях! Обжоры. Ладно, давайте ближе подойдём, раз уж пришли. Может найдём хоть что-нибудь стоящее из уцелевшего.
- Ага, клещей и энцефалит в этих зарослях. Жанка, надо было тебе, кроме фотика, захватить ещё и кусторез. Вмиг зачистила бы эту полянку, с твоим то рвением!
- Да уж, при таких спутниках, что целыми днями торчат в лодке, с удочками, ничего удивительного. Рвения у меня на вас двоих хватит. И какие ещё клещи поздней осенью?
Ммм… на двоих, говоришь? Будоражишь фантазию, хе-хе!
- Э, фантазируй себе молча, а то ща получишь прям по фантазии! Фантазёр.
- Да шучу я, Руслик, чё ты завёлся? Не нужна мне твоя Жанна Кощеевна! Гы-гы-гы…
- Стойте, что это?
- Где?
- Там впереди...
- Туман.
- Нет, не туман. Прямо на фоне пня! Оно колышется, двигается… В нашу сторону…
- А?!
«Да не посмеет никто из живых тревожить покой мёртвых» ...
Предсмертный писк мыши в когтях совы...
Боль утки-подранка, падающей, с перебитым стрелой крылом...
Хрип оленя, на горле которого сомкнулась волчья пасть...
Безысходность заблудшего беглого каторжника, замерзающего в сугробе, зимой…
Отчаяние военных лазутчиков, захлёбывающихся в трясине болота ...
Беззвучный крик утопленницы, тонущей в тёмном омуте, с привязанным к шее камнем...
Оглушающий треск деревьев, сгорающих в огне лесного пожара и дикий рёв пламени...
Всё это – я! Всё это – во мне! Я – ужас прерывающейся жизни... Тянусь к их сознаниям, прикасаюсь к самым глубинам рассудков, возникаю образами в головах… Что они видят перед собой? Какой у меня теперь образ? Что я такое? Не важно…
Истошный крик всколыхнул глухую пелену тумана, раскатился по поляне, по лесу, заглох где-то в непролазных дебрях. На земле остались брошенные рюкзаки. Чувствую, как спотыкаясь, падая, цепляясь друг за друга люди бегут прочь от поляны. Чувствую их пульсирующий ужас, полыхающую всеми оттенками красного, ауру. Иду по следу этого ужаса, вбираю его в себя... Энергия - больше, больше! Я существую. Я выберусь отсюда вместе с ними, из этой пустоты! Снова стану существовать, обрету форму. Чем больше живых меня увидит, чем больше представят мой образ… Я смогу вернуться, стать, как они!
Впереди болото. Женщина кидается прямо, не разбирая дороги, но рука спутника хватает её за шиворот и дёргает обратно на тропу.
- Куда!
Она с отчаянием вырывается и мчится напрямик, по топкому торфянику. Вижу, как её рванная аура начинает окрашиваться тёмными всполохами безумия…
- Стой! Жанна! Куда!
- Оставь её, некогда! Бежим! Оно уже рядом! Приближается! А-а-а!
Я следую за мужчинами, бегущими по тропе, к чахлой рощице, поросшей кустами ракиты. Они выведут меня отсюда. Страх укажет путь. Страх это - жизнь. Без жизни нет страха.
Вот роща. Беглецы, не оборачиваясь, шумно дыша, ломятся через кустарник, то и дело сбиваясь с тропинки в тумане. Слышу бешеное биение их сердец. Ощущаю, как шумит прилившая к вискам кровь, как раздуваются лёгкие, жадно наполняясь воздухом, как холодный пот катится по спинам. Всё для того, что бы выжить! Сила, что заставляет бросить близкого, мчаться, сломя голову, обдирая лицо и руки, не чувствуя боли - страх за свою жизнь! Упиваюсь их лихорадочными эмоциями! Жить!
Вдруг прямо передо мной возникла сеть, свисающая с ветвей корявой ветлы. Плетёная из волокон высушенной крапивы и тёмных волос, с нанизанными на них камушками, костями животных и перьями птиц, она разверзлась передо мной, как тускло светящаяся паутина. Вспышка силы нитями впивается в сознание, опутывает, не даёт шелохнуться мыслям, лишает воли... Яркая вспышка и пустота...
***
Туман заполняет собой всё вокруг, искажая формы, приглушая цвета и звуки. Превращает знакомую реальность в выцветший зыбкий мир. Стелется по кочкам болота, оседает мелкими капельками на брошенном в мох фотоаппарате, объектив которого слепо уставился в белёсое небо. Застилает наполненные водой ямки следов, топкий берег тёмного озерца с взбаламученной водой и поднимающимися к поверхности мелкими пузырьками...
Кто я? Что я? Где я? Пустота… Меня нет? Я всё и ничего... Где кончается туман, и начинаюсь я? Или где кончаюсь я, и начинается туман, лес, болото... Не понимаю. Не помню...

*В древности умерших хоронили в домовинах (избах смерти) — домиках, расположенных над землёй на очень высоких пнях с выглядывающими из-под земли корнями, похожими на куриные ноги (ср. современное украинское «домовина» — гроб). Пни обкуривали дымом, для защиты от гниения и насекомых, грызущих древесину. Домовины ставились далеко от поселений, таким образом, чтобы отверстие входа в них было обращено в противоположную от селения сторону, к лесу. Лес символизировал потусторонний мир, смерть. Обычно в таких строениях оставляли глиняные сосуды – урны с прахом кремированных усопших. Люди относились к умершим предкам с почтением и страхом, никогда не тревожили их по пустякам, боясь навлечь на себя беду, но в трудных ситуациях всё же приходили просить помощи. Так, образ сказочной Бабы-яги, живущей в избушке на курьих (а вернее курных) ножках, без окон и дверей - это дошедший до наших дней отголосок старинных обрядов погребения. Сама Яга и в сказках является посредником между миром живых и мёртвых. По другим сведениям, Баба-яга — искажённый образ жрицы, руководившей обрядом кремации мёртвых у некоторых славянских племён.

Она стояла и смотрела, как та снова видит кошмар. «Не сомневаюсь, что с моим участием», - подумала она. В очередной раз напрашивался вывод, что появляться Лизе на глаза - не лучшая идея.
Люди любят неизвестное, но когда неизвестное соприкасается с ними напрямую, то это как смотреть в бездну, люди боятся, что бездна может заглянуть обратно.
С такими мыслями она еще немного повисела в воздухе около кровати Лизы, а затем беззвучно просочилась сквозь потолок на второй этаж. Комната на втором этаже была очень уютной. Она уходила направо от лестницы, ее нельзя было увидеть с первого этажа. Это было изолированное место. В комнате стояла двуспальная кровать, по бокам симметрично две маленькие тумбочки, напротив кровати комод, на нем крошечный телевизор, а за дверью находился платяной шкаф, чьи дверцы служили еще и огромным зеркалом в пол. На полу возле комода и на подоконнике стояли цветы в горшках. Одна из прикроватных тумбочек была совершенно пустой, а на второй стояла лампа и маленькая игрушка в виде человечка в красивом наряде. Она подумала, что когда-то это она обставляла эту комнату, это были ее цветы, ее кровать, ее шкаф. Все – ее, и не ее одновременно. Когда становишься призраком, вещи кажутся такими отдаленно знакомыми. Ты узнаешь их по внешнему виду, но не помнишь, какие они на ощупь, твердые, мягкие ли, прохладные или теплые. Да и не особо хочешь помнить, потому что взору мертвого начинает открываться истинная суть событий и вещей.
Она проплыла над кроватью и устроилась в ее изголовье. Туманообразное тело призрака расплылось по постели. От него в разные стороны расходился пульсирующий дым. Тело как будто постоянно было в движении, пронизано множеством прозрачных импульсов. Она не делала ничего, да и не могла делать, но это даже преимущество загробной жизни. Мысли в голове у человека проносятся как кометы, человек не может ухватить их за хвост, они заползают в разные уголки сознания. Вот мысль была, а вот ты ее уже не помнишь. А все потому, что люди смертны. Так же как сам человек вечно спешит жить, так и все органы подчинены этому принципу. Призрак же не имеет ни головы, ни мозга, ни органов, но имеет память. Этой памятью окутано все тело призрака, а сам призрак – это сгусток сплошной мысли. Именно поэтому это стало ее любимым занятием - размышлять. Мысль можно было распутать, проследить ее начало и конец, рассмотреть под множеством углов. «Хоть люди и интересуются всем сверхъестественным, но призраки, например, существа скучные, - подумала она – мы не скрипим цепями, не стараемся кого-либо напугать, не несем вести, а только все время думаем и думаем».
Лучше всего размышлять получалось снаружи. Хоть она и стала призраком совсем недавно, у нее уже был излюбленный маршрут – места, где ей нравилось бывать при жизни, но сейчас она могла увидеть их заново. Они стали прекраснее, точнее, открыли ей свою суть. Она каждую ночь совершала обход по своему сонному городу и все ворочала и ворочала свои мысли…
Выплыв через парадную дверь (привычка – вторая натура, никак не могла приспособиться к тому, что можно просто пройти сквозь стену), она неторопливо направилась по дорожке из щебня, ведущей к большой, асфальтированной дороге. Их с Лизой дом стоял как бы в небольшом проулке, его нельзя было увидеть с главной дороги. Призраки умеют проходить сквозь предметы, но во время прогулки она никогда этого не делала, считая, что иначе потеряется сам смысл прогулки, да и смотреть, как живут соседи и жители города, совсем не хотелось. Смерть – это возможность побыть наконец-то в одиночестве, поэтому на самом деле призраки не любят контактировать с живыми. Живые теперь слишком быстрые, неуловимые для мертвых. «Люди слишком много двигаются и почти не умеют останавливаться», - брезгливо подумала она.
Первой на маршруте была небольшая площадка напротив театра. Она была почти в центре города. Для того, чтобы ее достичь, нужно было пройти аллеей, усаженной высокими и ветвистыми тополями. Аллея тянулась несколько кварталов, освещенная даже в такой поздний час. Фонари ровными рядами стояли через равные промежутки. Иногда проскальзывали деревянные скамеечки с узорными вставками из чугуна. Кроме деревьев здесь росла только реденькая травка по бокам каменной дорожки. На улице не было ни души. Призрак медленно плыл по вымощенному камнем пути. «Как же красиво и тихо!» Птицы умолкли, ночной город тяжко вздыхал после трудного дня. Кожистые листья тополей еле барахтались от легких дуновений ветра, который никак не мог раскачать их мощные и длинные ветки. Все будто старалось набрать побольше воздуха, пока есть возможность – земля дышала часто и урывками, здания медленно вдыхали глотки свежести, а бульварные фонари выдыхали остатки пыли, накопленной за долгий и жаркий день. Призраку казалось, что и он, вопреки всем законам смерти, вот-вот вдохнет свежего, прохладного воздуха, расправит свои несуществующие легкие. Воспоминания о прежней жизни так и копошились среди призрачных импульсов. «Наверное, за этим я здесь и брожу – сравнить свои воспоминания. Думать ведь теперь привилегия». Конечно, почувствовать она больше ничего не могла, но помнила каково это – ощущать кожей тепло или прохладу, ощущать ноздрями свежий воздух. Однако теперь она могла почувствовать сущность всего, что вокруг. Чувствовала, как натужно сопит город, шепчутся здания, разговаривают деревья и знала, о чем щебечут птицы. Быть единым с целым светом, не ощущать никакой боли. «И как же теперь спокойно», - мысли начали укладываться в четком порядке.
Аллея вышла на площадку перед театром. Театр ночью всегда освещался разноцветной подсветкой. Это создавало уютную атмосферу. Подсветка отражалась от зданий вокруг, от стекол университета, который стоял напротив, мелькала в блестящих листьях кустарника и травы и создавала что-то вроде небольшого северного сияния. Будучи призраком, она могла проследить все эти движения света и тени, этот постоянно изменяющийся поток искусственного свечения.
Она проплыла в самый центр площадки и расплылась на ближайшей скамейке. Театр был местом значимым, очень оживленным, поэтому здесь всегда можно было увидеть тени прошедших за день спектаклей и их страстей. Призрак видел суть сцены и суть театральной жизни. «Сегодня я тоже смогу посмотреть спектакль», - развернулась одна из мыслей. Тень прошедшего зрелища была темной, почти черной. Духи беспокойно метались, усиленно рыдали, а затем так же усиленно смеялись, то резко взмывали вверх, то штопором падали вниз. Это были самые настоящие фигуры высшего пилотажа. Параллельно с действием на призрачной сцене, вдалеке мелькали духи самой театральной жизни. Духи, которые находились за сценой, они вбирали переживания самих актеров, зазубренные страницы текстов, отголоски репетиций оркестра. Все это причудливо переплеталось в общем потоке мыслей и действий, которые составляли сам театр. «Сегодня спектакль о несчастной любви, как трогательно», - подумала она. Ей и при жизни нравились такие вещи, чтобы можно было сполна ощутить чужие переживания, оказаться в другом мире и с другими чувствами. Теперь же она видела целую и грандиозную картину всего театра.
«Действие вышло на славу, духи театра сегодня отлично постарались», - она не стала досматривать спектакль и двинулась дальше. До рассвета нужно было многое успеть сделать. От театра с площадкой дорога начинала подниматься в горку. Следующая улица была одной из центральных, очень широкой и с множеством ответвлений для транспорта. С нее можно было взглянуть на театр чуть сверху, потому что вся остальная часть города располагалась на пригорке, выравниваясь только к центральной площади. Она поплыла вверх по дороге, там ее ждала кофейня на углу. «Нет лучшего сочетания, чем ночь и аромат кофе», - проскочила одна из мыслей. Призрак остановился напротив стеклянной двери кофейни и просочился сквозь нее внутрь. «Любое действие, которое совершает живой человек, оставляет след в загробной жизни. Люди об этом даже не догадываются, может, тогда бы делали поменьше глупостей, - хмыкнула она – но кофейни – это чудо. Здесь люди оставляют в тени следы чашечек и блюдечек. Аромат свежей выпечки и кофейных зерен обретает в загробной жизни форму, и его может ощутить даже нечто бестелесное, как я». Кофейня закрылась не так давно, поэтому все еще мелькали едва заметные проекции официантов, разносящих заказы, у кассы стоял усталый работник, а в витринах все еще виднелись следы проданной за день выпечки и розданных чашек с кофе и чаем. Призрак постоял какое-то время в центре зала, улавливая нотки теней-запахов, затем двинулся к столику у окна и повис прямо над ним. От стекла мягко отражался уличный фонарь, который наполовину заслоняло ветвистое дерево. Дерево было таким древним, что хоть и могло заслонить фонарь полностью, но ему совсем неохота было это делать. «Так смешно все это замечать, - подумалось ей – деревья такие ленивые, когда стареют». Кофейня выходила окнами на постаревшее здание бывшей городской типографии, где на первом этаже гордо располагался книжный магазин, а на втором новые хозяева устроили бар. Но бар был сегодня закрыт, поэтому улицы оставались пустынными. Призраку все время хотелось разглядеть старые тени типографии, но новые были так сильны и свежи, что совсем затмили своих усталых предшественников. Из-за того, что она сильно задержалась у театра, сегодня на это уже не было времени, поэтому снова просочившись через входную дверь наружу, она двинулась дальше.
Оставалось не так много времени, поэтому было решено сделать последнюю остановку и уже там встретить рассвет. Это была плотина, расположившаяся прямо в центре города. Вода бесконечно бурлила, разбиваясь о невысокую преграду, и продолжала свой путь сквозь город. «Здесь открывается взору истинный город», - она всегда так думала, но теперь, когда она могла видеть многие и многие детали, которые доступны только мертвому, город становился еще прекраснее. Над самой плотиной располагался мост, по краям которого стояли гигантские статуи в виде оборванных цепей. По другую сторону моста образовалось городское озеро, чья вода как раз и утекала через плотину на юго-восток города. Вода в озере была такой спокойной, но, достигая плотины, начинала бешено содрогаться. Озеро находилось в низине, вдоль него были две полосы, выложенные крупной плиткой. Днем по ним бродили живые. На холмах вдоль озера расстелились красивые старые здания. Они были аккуратно отреставрированы и покрашены. Она оглянулась вокруг. «Каждое здание пышет духом красоты, величественности, мудрости. Это может увидеть только мертвый. Как прекрасно здесь!» - все линии мыслей ее тела сосредоточились на том, чтобы уловить рассказ этого места. Она слышала восторженные тени разговоров живых людей об этом месте. Она слышала, что они так же наслаждались этой красотой, как и она. Здания здесь не были уставшими, они несли на себе печать строгости и собранности. Таков был их удел на все время существования мироздания. Эта собранность влияла на все вокруг – земля под ногами уже дышала ровно, деревья не ленились и участливо раскачивали свои ветви из стороны в сторону. «Парадоксально, но вода здесь придает жизнь всему вокруг, а ответственные духи зданий не дают этому исчезнуть». Начинались утренние сумерки. Времени оставалось совсем мало. Она подплыла к краю моста. Ей показалось, что ее отсутствующая грудь вдыхает воздух. Она вспомнила, как это – закрыть глаза и поймать определенный момент, определенное состояние. Она вглядывалась с моста вниз на эту беспорядочную воду, на этот любимый город, что расстилался перед ней, чувствовала каждым импульсом свежесть и радость нового дня.
Забрезжил рассвет. Ее едва различимое призрачное тело вместе со всеми мыслями начало растворяться в первых лучах солнца, само превращаясь в сгусток дыма и солнечных бликов. «Надо бы завтра повторить…», - мелькнула последняя мысль.

О, драгоценный муж мой! Да будут благословенны дни твои! Пусть солнце не жжёт ни листьев, ни коры твоей, сушь не вредит корням твоим. Я умывала слезами радости плоть твою. Жизнь моя не оборвалась лишь из-за существования твоего! Профиль твой подобен символу торжества природы. Тень кроны дарит прохладу, прикосновение к гладкому стволу заряжает силой. Как же я люблю тебя! Каждый день я разговариваю с листвой твоей, пою колыбельную, играя на арфе закатных лучей. Пока ты жив, я существую.
В лучах рассвета нечёткий силуэт женщины растаял, а к большому платану подошли двое мужчин.
- Какое красивое, большое дерево! Это именно то, что мне нужно, - сказал первый. Он обошел вокруг, похлопал платан по стволу и улыбнулся.
- Да, - как-то неопределённо протянул второй.
- Никаких изъянов. Хорошая древесина. Сколько будет стоить распил его и изготовление заготовок? Я слышал, в вашей деревне славные мастера.
- Спасибо за похвалу, вы не ошиблись, приехав именно к нам. Думаю, мы найдем вам другое дерево. Несколько деревьев. Отменного качества деревьев.
- Нет, - заупрямился первый. Мне нужно это дерево.
- Лучше скажите, сколько вам нужно кусков древесины, какого размера, и мы доставим их вам.
- Я хочу это дерево, - повторил горожанин. Я специально ехал выбрать себе нужный материал. Лично.
- Сделки не будет, - опустил взгляд старый житель деревни.
- Вам не нужна работа? – начал выходить из терпения первый. Я заплачу. Хорошо заплачу. У меня много денег.
- Рад за Вас, - проговорил старик. Но не в деньгах дело.
- А в чём же?
- Его оберегает призрак жены, - деревенский житель кивнул головой на раскидистое дерево.
- Что за чепуха? Вы бы ещё о потревоженных древесных духах мне рассказали или об оборотнях. Я слышал, что жители ваших краёв крайне суеверны и все еще живут прошлым, но не думал, что так скоро столкнусь с этим. Обойдусь и без вашей помощи. Я уже получил разрешение, а исполнителя найти проще простого.
Горожанин широкими шагами пошел к деревне, а старец лишь покачал головой и подумал, что даже с пачкой денег ему не найти смельчака, что посмеет спилить этот платан. Постояв немного в тени дерева, старый мастер с грустью вздохнул, посмотрел на густую крону большого красивого дерева, покачал головой и медленно побрёл домой, мысленно прося лишь прощение и пощады.
Как посмели они, смертные живые людишки, слепые глупые существа? Как допустили мысли об убийстве драгоценного мужа моего? Не видят они дальше носа своего. Стены домов покрываются трещинами от распирающих воздух пороков: жадности, зависти, подлости. Зеркала тускнеют от увиденного, двери скрипят от услышанного, дорожная грязь оскверняется от прошедших по ней ног. Но не бойся – я не дам и коснуться тебя, родной мой. Ещё не один сезон дождей я буду расчесывать ветром ветви твои, омывать от пыли листья твои. Слышишь, шакалы хохочут над людской самоуверенностью?
Горожанин был крайне удивлён, что живущие на грани нищеты жители деревни все до одного отказались от работы. Придётся вызывать людей из соседнего города, а это выйдет в разы дороже.
Четверо рабочих вышли из машины и сонно брели к платану. Из-за разросшихся колючих кустов подъехать к самому дереву не удалось. Рассвет уже окрасил небо оттенками персикового и золотисто-желтого. В низинах еще белели клочками ваты остатки тумана. Все хотели спать. Даже разговаривать было лень в такую рань. Но днём работать из-за жары совершенно невозможно, так что управиться лучше до наступления дневного зноя. Шли они друг за другом, опустив взгляд вниз. И вдруг первый рабочий встал, как вкопанный. Идущий за ним даже натолкнулся на широкую спину товарища и хотел было посетовать на нерасторопность, но подняв взгляд, тоже прирос к земле. Перед деревом стояла белая фигура девушки с раскинутыми в стороны руками. Поднялся сильный ветер, полетели листья, ветки, в глаза попала пыль. Потоки какого-то вдруг густого и вязкого воздуха продираясь сквозь ветки будто бы свистели и шипели. Довольно отчетливо слышалось: «Уходите!»
Просить дважды не пришлось: не замечая колючих кустов, раздирая в клочья одежду, царапая до крови кожу, не чувствуя боли, все четверо неслись к спасительному автомобилю. Секунды казались вечностью. В груди бился дикий первобытный ужас.
Черные щели между камней сотнями улыбок провожали беглецов.
А на следующий день был найден сам горожанин: его нашли в собственной машине, точнее, в том, что от нее осталось. Говорят, свернул с дороги и с разгона врезался в опору моста.
Это было несложно, стоило лишь заглянуть в лобовое стекло…Теперь он точно не вернётся и не попытается убить моего суженого.
О, драгоценный муж мой! Да будут благословенны дни твои! Завтра я снова сольюсь с кроной твоей, впитаюсь туманом в складки коры, румянцем зари покрою ствол, коснусь тысячами муравьиных лапок и свернусь тенью у подножия твоего.

Раньше в Индии существовал жестокий ритуал сати - похоронная ритуальная традиция в индуизме, в соответствии с которой вдова подлежит сожжению вместе с её покойным супругом на специально сооружённом погребальном костре. На сегодня это явление редкое и запрещённое. Хоть сати и добровольная процедура, но на практике родственники жениха нередко принуждали несчастную. Чтобы этого избежать, жена в тайне проводила обряд обручения с деревом.
Сейчас в Индии тоже играют свадьбы с деревом. Считается, что если девушка родилась в неудачный с точки зрения астрологии период, то она может навлечь на своего супруга различные неприятности и беды. Свадьбу с деревом играют в Индии и в других случаях. Например, если женщина хочет выйти замуж в третий раз, что запрещено по индийским законам. Но символическая свадьба с деревом позволяет обойти и этот запрет. В некоторых индийских штатах и мужчины могут обзавестись на время деревянными супругами. Так в Мадрасе пока не женится старший брат, младшим его братьям запрещалось обзаводиться семьями. Но если ситуация складывалась так, что жениться первым нужно было младшему, то старший имитировал бракосочетание с деревом, которое потом уничтожали, имитируя смерть жены.

Я только вылез из-за дубовых скамей обеденного зала Экзетерского колледжа в Оксфорде и мнил себя всеведущим и всепонимающим. За моей спиной стояли пыльные, уходящие под потолок стеллажи книг в библиотеке и членство в Винном клубе «Адельфи». Как после этого мне было не считать себя равным богам? Я и считал.
Мой дядюшка, осколок старой Империи, оставил мне небольшое наследство, так что немедленные поиски работы мне не грозили, и я решил поколесить по Европе. Заехал в Лондон, где встретился с одним своим знакомым, доктором Ватсоном и его оригинальным другом, кокаинистом и, как я понял, скрипачом, мистером Холмсом. После интересного вечера, с разгадыванием моего прошлого, то ли по лицу, то ли по одежде (довольно точным, должен заметить) я отправился в Саутгемптон. Это была, пожалуй, ошибка. Там я встретил мистера Фоксли, владельца газеты и большого болтуна. Увы, его способности говорить подавили меня и в результате на пароход, идущий в Гавр, я садился уже вольным корреспондентом, обязавшись отправлять речистому газетчику репортажи о своем путешествии. Впрочем, финансовая помощь издания экономила мне немало фунтов, так что я мог удлинить маршрут своего предполагаемого путешествия.
Франция… Нда, Франция была прекрасна. Руан, Париж, Орлеан… Добравшись до Марселя я вдруг понял, что такая жара не стоит тех денег, которые выбивали из меня уличные музыканты и девочки в уличных кафе. Отправив несколько писем с описанием местностей, экскурсами в историю (вот где пригодились тяжёлые тома нашей библиотеки!) и описанием забавных моментов из нынешней жизни, я решительно повернул на север. Швейцария меня разочаровала. Серенько, простенько и слишком много пожилых англичан, которые все знают твоего дядю, тётю и еще кучу родственников, чьи имена я видел лишь однажды, нечаянно заглянув в родовое древо семьи… Так что я продолжил свое движение и вторгся в Южную Германию. Из Треммельшванга я отправился пешком по Денклингер-Ротвальду, заросшим лесами обрывистым холмам. Ночевал в деревеньках и снова уходил в холмы. И там я встретил её, призрак девушки, умершей в глубоком Средневековье. Гретхен.

- Гретхен!
- Карл! Что с тобой? Ты выглядишь подавленным.
- Я должен попрощаться с тобой. Я совершил ошибку.
- Что? О чём ты говоришь?
- Ты же знаешь, я стараюсь не пить, потому что становлюсь безрассудным. Но недавно, мастер сказал мне, что я прошёл своё обучение и смогу стать мастером сам. И я решил отпраздновать. В таверне ко мне подсел один человек, и мы играли с ним в кости.
- Играл? Ты не должен был…
- Да… Я не могу остановиться. В общем, я проиграл свою душу.
- А? Душу? Ты имеешь ввиду?..
- Да. Он оказался дьяволом. Прости, Гретхен.
Карл оставил девушку и бросился прочь. Она долго стояла посреди дорожной колеи. Кулаки её сжимались и разжимались.
- Я спасу тебя! Я не отдам твою душу!
Следующей ночью девушка бросилась со скалы в реку и погибла. Карлу пришло сообщение, что его долг погашен. Через две недели он взял себе в жёны дочь своего мастера и унаследовал его дело.

Эту историю мне рассказывали во всех окружающих деревнях. Столетия прошли, а повесть о любви, душе и золотоволосой девушке продолжала жить среди лесов и холмов. И тут я встретил её.
Основательно погуляв по холмам, я улегся под развесистым вязом и поглощал холодное мясо, захваченное с собой. Бутылка молодого местного вина помогала сделать хороший день великолепным. Краем глаза я заметил нечто белое в глубине леса. Приглядевшись, я выронил своё мясо. Полупрозрачный, казалось невесомый, призрак скользил в тенях, уходя вглубь.
- Эй! Погоди! – воскликнул я.
Призрак обернулся, и я увидел прекрасное, наполненное одухотворённостью лицо девушки. Она посмотрела на меня, покачала головой и продолжила свой путь. Толкаемый любопытством я последовал за ней. В глубине леса, когда я уже начинал отчаиваться, привидение вошло в небольшую пещеру в основании огромного холма, заросшего старыми дубами. Я осторожно проследовал следом. Заглянув в пещеру, я некоторое время ничего не видел. Постепенно глаза свыклись с полумраком и я наконец разглядел её. Девушка сидела в углу пещеры за ткацким станком необычного вида. Тончайшие нити сплетались в серебристую, невесомую ткань.
- Гретхен! – окликнул я её.
- Кто ты? Откуда знаешь моё имя? – девушка даже не обернулась, сосредоточившись на своей работе.
- Мне рассказывали про тебя множество историй, здесь, в окрестных деревнях. Честно сказать, я в них не верил.
- Теперь убедился? Может, уйдешь и расскажешь ещё пару историй о Глупой Гретхен?
- Уйду. Но потом вернусь. Ты всегда тут?
- Только днем. Ночью я у реки…

Я задержался в этой местности надолго. Каждый день я приходил к Гретхен и мы разговаривали. Не знаю, что именно тянуло меня к этой душе. Она оказалась весёлой, довольно остроумной девушкой, если призрака можно так называть. Мы говорили с ней о окружающей местности, о том что она видела все эти годы. Хотя тут меня подстерегал сюрприз.
- Я многое забываю. Забываю людей, события, происшествия. Всё стирается кроме того, что произошло совсем недавно. Если ты не придёшь неделю – я скорее всего не вспомню тебя.
Мы с ней долго гадали, почему так. И пришли к выводу, что память человека не может вместить такие огромные промежутки времени, которые она провела в этом мире.
- Всегда я помню только одно – тот момент, когда я бросилась вниз, на острые скалы. Тем более, что мне приходится повторять это каждую ночь.
- Что? – я был потрясён и напуган.
- Я умерла около полуночи, и с тех пор, каждую ночь, где бы я ни была и что бы ни делала – я оказываюсь на той самой скале и бросаюсь с неё в реку. Думаю, это моё проклятие, ведь я нарушила Божью волю, поменяв свою душу на душу Карла, заключив сделку с дьяволом.
Она отказалась дальше разговаривать на эту тему, и я её понимаю. Что же, мы болтали о многом другом.
- Знаешь, вначале, после того как я поняла, что я привидение, я только и делала, что бродила вокруг и днём и ночью. Но я стала сходить с ума. Если можно так сказать. Я стала злой, мне начало нравится пугать людей.
- Настоящий злой дух?
- Да. Как в страшных сказках. Но мне самой не нравилось быть такой. Мне помог старик-лесоруб. Когда я попыталась напугать его, он засмеялся.
- Ты просто скучаешь. Когда нечего делать, зло выходит наружу. Вот посмотри на меня – тружусь как пчёлка – и нет в округе добряка, добрей меня.
- То есть тебе нужна была повседневная жизнь? Занятие?
- Да. Сначала я хотела путешествовать и посмотреть другие места. Ведь я родилась и умерла тут. Дальше городской ярмарки на Рождество я не бывала нигде. Я не смогла.
- Почему?
- Что-то не давало мне уйти слишком далеко. Словно стена заперла меня тут, на небольшой площади.
- Говорят, призраки привязаны к месту смерти.
- Это очень жестоко. Я снова начала сходить с ума, когда поняла, что проклята вечно видеть одно и то же. Но теперь у меня всё хорошо. Я научилась ткать паутину. Местный кузнец сделал мне ткацкий станок, крутить который могу даже я, почти невесомой своей ногой. И он не рвет паутину. Местные помогают мне делать некоторые вещи - вот как стул, на котором я сижу. А я отдаю им свою ткань. Говорят, она очень дорогая. Но главное, у меня есть дело и это помогает мне влачить своё существование день за днем. Ещё я помогаю следить за лесом, предупреждаю о пожарах, сообщаю обо всем опасном или необычном.
- Ты тяжело вздыхаешь…
- Знаешь, я давно устала. Люди помогают мне, но они живут и умирают, приходят новые. А я всё ещё тут. Эти простые занятия держат меня, помогают не скатится в бездну зла и отчаянья. Но насколько меня ещё хватит? Я хочу уйти!
- Я помогу тебе. Я много читал спиритуалистов и, мне кажется, я понимаю, что тебя держит.
- Что же?
- Тебя держит здесь не проклятие, а твоя гордыня. Один из семи грехов, и ты поглощена им. Тебе дана подсказка, но ты её не видишь.

Я никогда не приходил к ней ночью, только днём. Но в этот раз было иначе. В полночь, кутаясь в плащ и дрожа от сырости, я ждал на берегу, у обрыва. В полночь она появилась. Возникла из ниоткуда и сделала шаг к обрыву. Остановилась.
- Я была слепа в своей гордыне. Я совершила ошибку при жизни и упорствовала в ней и после смерти. Я молю! В ад или в рай, забери мою душу! Я не повторю свой грех. Она отвернулась и сделала несколько шагов прочь от реки. Обернулась. Эту улыбку я буду помнить до самой смерти и, надеюсь, встречу свою кончину с такой же спокойной радостью. А потом она исчезла. Гретхен, призрак юной девушки, безрассудно лишившей себя жизни, больше не появлялся никогда.

Путешествие по Германии выбило меня из равновесия и, выбив из мистера Фоксли еще сколько-то фунтов слезливыми историями о германских лесах и призраках неразделённой любви, я отправился лечить нервы в Россию. Никогда так не делайте. Жизнь там начинается часов в три дня, к вечеру все едут за город, в свои деревни или, как они их зовут «дачи». Возвращаются в город к двум-трём ночи и ещё пару часов бродят компаниями по ресторанам и театрам. За месяц такой жизни я стал заправским русским. Заправлял брюки в сапоги, отрастил усы и стал носить на поясе саблю. Но деньги кончаются очень быстро. Слишком быстро. Так что, сбрив усы, я отправился назад, в Лондон. Мистер Фоксли уже ждал меня с контрактом. Интересно, куда я попаду теперь?

Говард обожал голубей. Рассказчик, к своему большому стыду, очень мало знает о такой тонкой материи, как голубиная любовь, так что не станет говорить о чувственной взаимности со стороны птиц, но одно он знает точно: голуби никогда не боялись его. Однажды Говард переходил очень узкую дорогу, а путь преградило одно из этих гордых созданий. Оно, самым наглым способом, вынудило Говарда обойти себя стороной; голубь гипнотизировал его и абсолютно не двигался с места. Может, птица просила еды. Может, считала себя лучше человека. Этого мы не узнаем. Но когда Говард обошел голубя стороной – птица улетела. “И среди птиц бывают гордецы”, - подумал Говард.
Он был голубеводом и очень любил свою профессию. Старик многое знал о них: например, что человек приручил дикого сизого голубя более пяти тысяч лет тому назад. Вероятно, что и того больше! В его распоряжении имелось с десяток отличных самцов и самок. Говард мог назвать наизусть все тридцать пять видов голубей, и при беглом взгляде определить к какому виду какая птица принадлежит. Многое было узнано из книг. В его городе, к сожалению, было не так много голубей. “Вот этот серый, а этот белый,” – говорил он. И ему верили.
Говард всегда был в достатке. Однажды у него одолжили пару голубей для голубиного спорта – это состязание почтовых голубей. И, к глубокому сожалению рассказчика, один из голубей бесследно пропал, сбившись с курса во время гонок. Вероятно, что он только и ждал этого момента. “Некоторые голуби”, - думал Говард, - “очень свободолюбивы, не успеешь открыть клетку – они уже помечают памятник на главной улице города”. Но свято место пусто не бывает! Однажды его навестил непутевый заказчик, потерявший голубя на соревнованиях. Он приехал не один - с братом. Волей богини удачи, иначе рассказчик просто не может обозначить это совпадение, его брат работал археологом, проводящим раскопки на островах Пальма. Заказчик знал, что там обитает один из нестандартных видов лавровых голубей, которых скромный голубевод, разумеется, мог получить только в том случае, если бы решил раскошелиться на поимку и доставку диковинного для его мест голубя.
Лавровый голубь длиной тридцать восемь сантиметров. Оперение его преимущественно красно-коричневого цвета, а голова и шея с хвостом светло-серого окраса. Получить такой далекий экземпляр задарма – это ли не радость истинного голубевода? Рассказчик был бы рад перу необычного андского гуся, как кузнец рад хорошему и прочному инструменту. А голубевод рад редкому голубю. Пользы от него, вероятно, меньше, но душа радуется. И этого иногда более чем достаточно в такой сфере. Заказчик, после потери почтового голубя, быстро написал письмо своему брату, а тот, буквально на днях, возвратился с ценным грузом…
Однажды Говард умер - состарился и покинул наш мир, но покинул его не до конца. Как-то раз он просто проснулся другим - мертвым. Рассказчик спешит утешить читателя (несмотря на то, что не может испытать тех чувств, что испытал Говард, в силу того, что еще не умирал): старичок не был несчастен. Да, грустил, что теперь не сможет разводить и кормить своих пернатых любимцев. Да и голуби перестали реагировать на его присутствие и голос. Но он точно не был несчастен. Была веская причина - Говард начал видеть скрытое от глаз обычного человека. Бродя по парку и распугивая прохожих дам, считавших его шалости игрою ветра, он заметил, что на бетонном окаймлении пруда сидит птица чудаковатого окраса: она имела серую верхнюю и более светлую нижнюю часть туловища, а также переливчатое бронзовое оперение на шее и чёрные пятна на крыльях. Она была не более жива, чем Говард. Птица выжидающе смотрела на него маленькими изящными глазками. Голубевод сразу узнал его – он читал об этой птице в одной зоологической книге! На радостях он помчался к странствующему голубю, виду, который исчез несколько столетий назад, но вспугнул, после чего кинулся следом ввысь и, паря над землей, видя ее с птичьего ракурса, устремился за другом вдогонку. Никогда еще голубевод не был так близок к своим любимым голубям! Он летел чуть позади и следил, куда же того ведет чутье. Долог был путь этой прекрасной пары. Они пролетали над континентами и диковинными зверьми. Иногда Говарду чудилось, что в небе, то ближе, то дальше, мелькали смутные очертания, похожие на человеческие силуэты, летящие и исчезающие в облаках и при бликах яркого солнца…
Все имеет начало и конец – и полет однажды прекратился. Говард обомлел, когда перед ним, словно из тумана, всплыла абсолютно новая земля! Всюду на ней росли густые кусты, высились стройные деревья и источали аромат прекрасные цветы. Ветки деревьев обсыпали голуби! Каких только видов здесь не было! “Как интересно”, - подумал Говард, - “а ведь я никогда не видел, чтобы голуби сидели в городе на ветках деревьев! Крыши, провода, трубы, но никогда не деревья!”
Здесь он и остался коротать время в ожидании чего-то большего. Но большее не наступало. Он много думал и ждал – и даже иногда видел других голубеводов! Мне, наверное, остается сказать, что, если вы так же любите голубей, как Говард, то не упустите своего странствующего голубя-гида. Возможно, облетая однажды голубиное царство, вы заметите маленький сутулый силуэт старика, который, сидя на гладкой элегантной скамейке, подбрасывает в воздух кусочки призрачного хлеба для своих призрачных и единственных друзей, лишенных клеток.

Под светом луны, на склоне величественной и безжалостной горы виднелись два силуэта. Вряд ли, можно сказать, что это были люди. Скорее мимолетные видения, складывающиеся из танца и бега тысячи снежинок. Они то являлись и становились четче, то полностью растворялись в снежной круговерти.
- Сегодня неплохая погодка! Да, Эндрю? Может, прогуляемся до вершины?
- Не… После вчерашнего снегопада, да и ветер у вершины сильный. К тому же группа Дена поднимается сегодня.
- Сколько ты уже не ходил наверх? Пару месяцев или больше?
- Где-то так… Да и не предел это для меня. Рано или поздно все равно потащусь опять свой флаг втыкать.
Эндрю взобрался на ближайший покрытый снегом валун и протянул раскрытую ладонь к небу.
- Взять бы сгрести эти звезды, да швырнуть в рожу тому, кто нас тут держит!
- Да, ты прав! Ты с тысяча девятьсот двадцать четвертого здесь маешься? Надоело уже поди, таскаться наверх? Ты вот как думаешь, мы в аду или в раю застряли?
- Мы с тобой, брат, застряли на этой чертовой горе! И отпускать она нас, видимо, не собирается. С одной стороны, мы явно в раю, так как можем восходить хоть каждый день, да так, что до самой вершины! Я при жизни за такую возможность бы жизнь свою отдал. Прям парадокс какой-то! – ухмыльнулся Эндрю. – Да к тому же никто из живых уже не побьет мой рекорд по количеству восхождений. А с другой стороны, стоишь тут и смотришь, как погибают такие же, как мы. Где-то по глупости и ошибке, где-то просто по воле случая: замерзают, ломая конечности. Смотришь как не разлагаются их тела, становясь ледяными скульптурами, «украшающими» склоны этой проклятой горы. Но самое страшное, это когда кто-то умирает у тебя на глазах, а мимо проходят живые… И даже смерть ближнего не может остановить их, идущих к вершине. Смотришь на все это, стачивая зубы до десен, а сделать ничего не можешь… Тут уже скорее сплошной ледяной ад получается. А мы в нем сгораем в морозной агонии. Так что, гора наша и Господь, и дьявол в одном лице, набирающий из таких как мы себе легионы!
- Вот это ты загнул!.. Из тебя ведь редко можно слово вытянуть. То стоишь молча, пялясь в небо, просвечиваемый звездами, то прешься, как проклятый, на вершину, и тоже молча!..
Почти под самой луной группа Дена очередной раз водрузила на вершину Эвереста свой призрачный флаг. На черном небе ярко мерцали звезды, а внизу, ловя их свет, блестел и переливался снег. И было ощущение, что звезды в один миг обсыпались с неба и превратились в море с застывшими белоснежными волнами. А многие люди еще долгие годы будут жертвовать свои жизни ради мечты: оказаться на гребне самой высокой из этих волн.